?? месяц год / Петербургский авангард

Имя Фамилия: Изречение

Заметная фигура в петербургском культурном ландшафте, художник, куратор, критик и литератор Марина Колдобская открывает свою выставка «Пестики-тычинки» в Балтийской международной художественной биеннале 1 октября. И, по случаю, рассказывает «Петербургскому авангарду», почему постмодернизм закончился, а российского потребителя современного искусства нужно занести в Красную книгу.

Фото: личный архив Марины Колдобской

Марина, почему название у выставки будто из учебника ботаники? Предлагаете зрителю вернуться в школьный класс?

— Цветы — это только повод для живописи. Об искусстве смешивать краски, изобретать формы, и вообще создавать на холсте волшебные картинки в угаре постмодернизма как-то забыли. Так вот, я уверена, что постмодернизм закончился. Полвека ему уже, пора.

О гибели постмодернизма поподробнее, пожалуйста.

— Суть постмодернизма в комментировании происходящего. Он состоит из шуток, цитат, парадоксов, эксцентричного поведения, симуляции разных других видов деятельности — политики, например. В 90-е, в нулевые мы все отдали этому дань, но хватит. Мне лично надоело. Пришла пора для Нового Начала. А оно должно быть простым, как любое начало.

Вы хотите сказать, что в искусстве за кажущейся простотой скрывается что-то важное и значительное?

— Если искусство хорошее — да. За «Черным квадратом» Малевича скрывалась простая и страшная мысль — эпоха закончилась. Оставь надежду, всяк это видящий.

В вашей собственной живописи при всей ее простоте сквозь цветы прорастают антропоморфные формы — глаза, зубы, руки, волосы, вагины и фаллосы. Это что — новое язычество?

— Говорят, все мы родом из детства. Точно так же, по-моему, язычество в корнях любой культуры.

И что именно скрывается за вашими цветочками, букашками и зверюшками?

— То, что не изменяется со временем — вожделение, жажда, страх, агрессия. Я пытаюсь изобразить тварь как таковую. Которая хочет есть, а значит — убивать, сосать кровь, соки, по крайней мере. Которая хочет совокупляться. Доминировать. Спастись, в конце концов.

Даже очень страшные знаки и символы по истечении времени выдыхаются.

— Знаки не выдыхаются, они меняют смысл. В разных культурах, в разное время они прочитываются по-разному. В России в красное одевали палача, в Китае — невесту. Но есть общее: красное — знак предельно важного события. Вот это общее меня интригует.

В проекте «Новая геральдика России» (середина 90-х) вы попытались изобразить в символах российское политическое пространство. Насколько вам это удалось.

— Хорошая память у вас. 90-е для художников были годами разрушения советских мифов, в том числе интеллигентских. И мы довольно серьезно пытались разговаривать с обществом, переубеждать. У людей, выросших в советской культуре, голова была набита штампами. Потом им сказали, что все, во что они верили, неправда. Они частично поверили, частично нет. Взамен им предложили множество других штампов. В результате произошла чудовищная каша в головах — вот эту кашу я и попыталась изобразить.

Что осталось от того времени и того проекта?

— Понимание, что люди не всегда хотят смотреть в зеркало.

Если бы вы захотели эту выставку повторить применительно к нынешним условиям, то, боюсь, возникли бы препоны.

— «Новую геральдику» исключили из выставки «Соцарт», которую делал Андрей Ерофеев в Третьяковской галерее, еще в 2007-м году. И с тех пор свободней не стало. Нет у меня планов ее повторять. Нет желания разговаривать с обществом. Сейчас патриоты разных окрасов сами придумывают такую геральдику, что никакому постмодернисту не угнаться.

А с кем вы желаете разговаривать?

— Художник всегда в диалоге с предшественниками и со своими коллегами-художниками. Именитыми и безымянными. Меня очень сильно интригует шаманское искусство. Пещерная живопись, тотемы, амулеты… Искусство индейцев Латинской Америки — не знаю ничего более жестокого. Если кого-то интересует до каких ужасов может дойти человек — с этим вопросом как раз туда.

Вас только ужасы интересуют? А как же красота, совершенство?

— Если желаете совершенства, посоветую китайскую традиционную каллиграфию. Тысячи лет люди оттачивали мастерство.

А из западного искусства что вас больше всего впечатляет?

— «Черная живопись» Гойи в Прадо. «Пурпурная комната» Марка Ротко в Тэйт модерн. Причем и то, и другое надо смотреть в натуре, репродукции ничего не дают. В свое время я не поверила, когда мне рассказывали, что в «Пурпурной комнате» люди плачут. Это от абстракции-то! От холстов, закрашенных темно-красной краской! Попала туда и чувствую — выворачивает наизнанку. Сейчас зарыдаю. Не понимаю, почему. И да — вижу, некоторые сидят и прямо слезами заливаются. Довольно скоро убежала оттуда. Дикое, невероятное количество энергии художником вложено — а думал он при этом о Холокосте. Это и есть магия, это и есть шаманство.

А что скажете про день сегодняшний?

— Мне интересен современный дизайн — мы же среди него живем. Могу вдохновиться платьицем в цветочек, если в этих цветочках есть свой закон — ритм, пропорции, контраст. Сделать драму из банальности — художник ведь как раз этим и занимается.

Есть ли у вас художественная стратегия?

— Когда говорят о «художественной стратегии», имеют в виду «как сделать карьеру». Мне об этом скучно говорить и еще скучнее делать. Я делаю, что бог на душу положит. То, чем я занимаюсь сейчас, многими коллегами — в том числе и теми, от кого карьера зависит — воспринимается с большим скептицизмом, если не враждебно. Ну и плевать. Я хочу быть счастливой. И делаю то, что дает кайф. Надеюсь, люди, которые смотрят на мои картины и объекты, это чувствуют.

Уверен, что люди, которые видели ваши расписные чемоданы из проекта «Личный багаж» в гостинице «Астория», это почувствовали. Эта маленькая выставка открыла параллельную программу фестиваля «Манифеста» и стала, на мой взгляд, очень ярким «флаерсом» всего биеннале. Какие у вас ощущения от работы в пространстве знаменитой гостиницы?

— Это была хорошая идея кураторов параллельной программы «Манифесты» — внести в нарочито «богатый», «классический» гостиничный интерьер художественный «трэш» — старые чемоданы, варварски расписанные жуками, бабочками, самолетиками, корабликами и прочей детской ерундой. Меня приятно удивило, что гостиница эту идею приняла. Это был забавный опыт.

Как этот опыт изменил ваш культурный багаж?

— Культурный багаж — интересная штука: он сам решает, что остается, что исчезает.

Вы выставлялись в разных городах, участвовали во всевозможных проектах, общались с различными аудиториями. Теперь вы можете назвать своего зрителя? Какой он?

— Могу с удовольствием сказать, что добилась своего: на цветочки и зверушек реагируют и люди с улицы, и высоколобые умники, и стар, и млад, и наши и не наши люди.

Летом этого года у вас была персональная выставка BLOOD&ROSES («Кровь и розы») в галерее Lisi Haemmerle в старинном австрийском городе Брегенце. Решили напугать австрийского зрителя кровушкой?

— Опасаюсь заслужить репутацию дамочки, которая рисует цветочки. Собственно, сначала эта выставка была показана в Питере, в галерее Art re. FLEX. С тем же названием.

Название какое-то уж больно затасканное.

— Мне нравится играть со штампами. Собственно, только с ними я и работаю. Но там и впрямь были картины с хищниками, которые кого-то терзают. Или, наоборот, с невинными тварями, которых кто-то пожирает.

И как австрийский зритель принял вашу выставку?

— Отлично. Но не забудьте, у них огромная традиция и насчет роз, и насчет крови — от готики начиная, не говоря уж о Сецессионе с золотыми цветочками и венских акционистах с живодерскими перформансами.

Чем австрийский зритель отличается от российского?

— Нет в России зрителя по большому счету! Российский потребитель современного искусства — это редкий и ценный зверь, его надо в Красную книгу заносить.

На Западе все по-другому?

— Запад разный. Есть места, где не лучше, чем у нас. Но вот в Австрии или Швейцарии вы не увидите стену без картин. Местность вокруг озера Бодензее — что-то вроде нашего Курортного района: городки по 30-40 тысяч жителей и дачи. Вы можете представить себе серьезную арт-ярмарку, скажем, в Сестрорецке? А ярмарка искусства Bodensee Art Fair в крошечном Дорнбирне больше, чем главная российская ярмарка «Арт-Москва». Качество искусства лучше, цены выше. Напротив нашего стенда, например, продавались работы звезд мировой архитектуры и дизайна Захи Хадид и Рона Арада. Чуть дальше — холсты героя венского акционизма Германа Нитча, объекты легендарного концептуалиста Йозефа Бойса, из Баухауза кое-что.

Это уровень!

— Чувствовать себя в этом строю — очень вдохновляет. И главное — люди уважают искусство. На любую мало-мальски заметную выставку приезжают из других городов, из Швейцарии, Германии, Италии. Да, там все близко, но много ли людей в России поедет за 200 километров, чтобы посмотреть на искусство?

Действительно, не могу представить.

— И поведение зрителя разное — у нас посмотрят, фыркнут и дальше побегут. А в Австрии люди подходят и по часу разговаривают — о философии простоты, об экспрессионизме, о традициях русского авангарда, об иконописи, о дзенской монументальной каллиграфии. У них есть аппарат восприятия искусства, есть язык. Попросту говоря, есть образование, и они хотят его еще расширять. И получают от этого удовольствие.

Я бы тоже хотел вас спросить о дзенской монументальной каллиграфии.

— Грубо говоря, это когда человек берет огромную кисть, ведро туши, гигантский кусок шелка или бумаги, а затем, произведя в своей психике какие-то неописуемые процессы (называйте как хотите — концентрация, мобилизация, вдохновение) за несколько мгновений выдает совершенное изображение. Или надпись, что в иероглифической традиции почти одно и то же. Но надо очень много работать, сотни раз повторять одно и то же, чтобы такое получалось. Иногда меня спрашивают: сколько времени вы эту картину рисовали — минут 15, наверное? Я обычно отвечаю: всю жизнь. И это правда.

Вы почти 15 лет работали как журналист и арт-критик. В 2007 году вышла книга ваших избранных статей и рецензий «Искусство в большом долгу» (издательство «НоМИ»). Недавно я с большим удовольствием перечитал ее — это просто пособие по культурной журналистике. Как вам удается быть одновременно злоехидной, но объективной?

— Что такое объективность, особенно в искусстве, я не знаю. Знаю, что такое профессионализм. Это умение отличать качественные вещи от лажи. Я никогда не стеснялась назвать лажу лажей. Журналист по определению находится на стороне читателя, и должен ему все честно разъяснить. Даже если на него кто-то из художников или кураторов обидится. На меня все время обижались.

Для критика важно умение точно, внятно и парадоксально формулировать свои мысли. У кого вы учились этому? У Фридриха Ницше, у Жюля Ренара, у Андре Мальро?

— Если я начну отвечать, буду продолжать до завтрашнего утра. Но никого из перечисленных вами авторов в моей копилке нет. Очень люблю анекдоты, афоризмы, страшилки, считалки, припевки и прочие краткие жанры.

А из не совсем кратких жанров?

— Ну… «Книга правителя области Шан» — это древнекитайское наставление, как руководить государством. Стихи, точнее, песни вагантов. Исландские саги. Макамы Аль-Харири — это рифмованные средневековые плутовские рассказы. Рубайи Омара Хайама, максимы Ларошфуко. Козьма Прутков. У Писарева, кстати, многому научилась. Обэриуты. «Ходжа Насреддин» Леонида Соловьева. Ильф и Петров. Давайте на этом остановимся.

Почему вы оставили журналистику?

— Сегодня, по-моему, обществу нужен не журналист, а проповедник или психиатр. А критику я не пишу, так как занялась карьерой художника. Это несовместимые занятия. В 90-е годы их совмещали, но исключительно потому, что профессиональных людей было меньше, чем профессий. Одни и те же люди работали тогда и кураторами, и критиками, и художниками, и галеристами.

Но вы ведь и сейчас пишете тексты к выставкам и проектам?

— Кураторский текст для выставки — это не журналистика. Это разъяснение, в лирической или философической форме: чего хотел добиться куратор, устраивая данный проект. Это задание для художников и ориентир для зрителей и критиков.

А ведь есть ещё и Марина Колдобская, которая поэт. Я время от времени перечитываю ваш сборник «Большая крокодила», выпущенный издательством «Красный матрос». Цитирую: Кровь налево, кровь направо, кровь на радость, кровь на славу, на халяву и на труд, на расправу и на суд.

— Это текст начала 90-х. Тогда было очень страшно, что распад империи обернется войной. Тогда пронесло, сейчас, боюсь, сбывается.

Марина, все жалуются на грустное состояние современного искусства в Санкт-Петербурге. Как ему помочь?

— Сейчас, когда идет «Манифеста», жаловаться как-то немодно. Хотя не уверена, что этот грандиозный фестиваль изменит реальную повседневную жизнь петербургской арт-сцены. Рутина определяет жизнь не меньше, чем праздники. Лично я больше 10-ти лет была начальницей разных небольших культурных учреждений — и немного устала от бюрократии. Несколько лет назад, в 2007-м, мы с коллегой Анной Франц решили пойти другим путем — основали неофициальное сообщество художников, которые стремятся использовать в своем искусстве новейшие технологии. Назвали его медиа-лаборатория CYLAND — в смысле Cyber Island. Кибер-остров, свободно плавающий в виртуальном и реальном пространстве.

И чем занимается эта лаборатория?

— Устраиваем выставки, концерты, видеопрограммы, показываем питерских художников на важных форумах, в том числе на Венецианской биеннале. Наш главный проект — международный фестиваль «Киберфест». Он действительно международный, собирает энтузиастов со всего мира.

Чего нам ждать от «Киберфеста» в этом году?

— В этом году «Киберфест» рассредоточится — разные события будут происходить в Берлине, в Токио, в Нью-Йорке, в Москве и в Петербурге, конечно. И мы попробуем соединить всех этих людей интернет-трансляцией из молодежного центра Эрмитажа. Нас с молодежным центром связывает многолетняя дружба, это очень продвинутый отдел музея, он много делает для образования в искусстве.

Чем вы обязаны Петербургу? Без него ведь, наверное, не было бы Марины Колдобской такой, какая она есть?

— Это, можно сказать, родовая травма — я тут всю жизнь живу. Да, город особый. Создан безумным желанием Петра быть Европой при очень своеобразном понимании, что это такое. В структуру города, в архитектуру это сумасшествие вписано. Вы только подумайте — столица, построенная во время войны практически на вражеской территории! Правительство заседало на Васильевском острове — притом, что мостов не было! Город, где воды больше, чем земли — безо всякой нужды, просто, чтобы было похоже на Венецию или Амстердам. Город, построенный по линейке и циркулю без учета природного ландшафта.

И что в итоге?

— В итоге этот город — грандиозная театральная декорация провалившегося спектакля. А с населением вообще трагедия — в первой половине XX-го века едва ли не каждые пять лет верхний слой горожан сметала то война, то революция, то очередная кампания террора. О блокаде уж не говорю. А во второй половине века хлынул огромный приток людей из провинции, которых город притягивал. И все эти «понаехавшие» становились петербуржцами.

Это работа «гения места» — всех превращать в петербуржцев.

— Мне вот очень интересно: станут ли петербуржцами нынешние гастарбайтеры — таджики, узбеки, китайцы? Думаю, да. Культурный климат тут какой-то неистребимый. Великая европейская империя, символом которой был Петербург, не получилась. Но вот из самого Питера, наверное, можно было бы сделать маленькую симпатичную европейскую страну. Мне бы очень хотелось.